Искусство аутсайдеров: от терапии к философии

А.С. Мигунов 

Наряду с наиболее устоявшимися признаками аутсайдерного искусства, такими как: восторг и ликование, связанные с процессом творчества; безразличие к результату; бриколажный способ подбора материалов, хотелось бы обратить внимание еще на один признак, обычно остающийся без внимания исследователей. Речь идет о трудностях с подбором дефиниций по отношению к такому необычному искусству. Когда безумие блокирует рефлексию, лишает возможности сравнивать, создает трудности с овладением письмом, то встает вопрос: кто же движет рукой художника? Им не может быть субъект творчества по уже названным причинам, но это и не объектное искусство наподобие инсталляции или перформанса, когда объект, чтобы стать художественным, отыскивается в гуще нашей суетной жизни. Природа такого искусства близка эстетике дадаизма, весьма сочувствовавшего в свое время безумию, его очень осторожно можно поместить где-то рядом с философией Дао на Востоке и киниками — на Западе. Для современной эстетики, как философии искусства, произведение безумца настоящий клад, оно открывает новые пути исследования, позволяет по-новому взглянуть на проблемы, ранее казавшиеся тупиковыми, например, на проблему повторов.

Повторы редко становятся предметом серьезных научных исследований пре­жде всего по причине тавтологичности, бессодержательности высказывания. Из­учение повторения сопряжено с большими трудностями. С полным основанием его можно отнести к наиболее емким философским понятиям в науке. Как вид тавтологии, оно содержательно пустое. По этой причине повтор находится в ос­новании известных доказательств бытия Бога (Бог=Бог). Таким же оказывается и тавтологическое определение субстанции у Спинозы: «Под субстанцией я раз­умею то, что существует само в себе и представляется само через себя, т. е. то, представление чего не нуждается в представлении другой вещи, из которого оно должно было бы образоваться». Сегодня в руках философов тавтологический по­втор — то единственное, что можно соотнести на каких-то особых, пока еще мало понятных основаниях с виртуальными симулятивными образами электронного типа.

Не озабоченный всеми этими проблемами художник-аутсайдер чаще дру­гих обращается в своем творчестве к повторам, монотонно повторяя на листе один и тот же похожий, к примеру, на птицу простейший рисунок, погружа­ясь в него без остатка. Повторить всегда легче, чем создать новое, это известно и больным, и здоровым, но художнику-аутсайдеру повторение еще и доставляет эмоциональное удовлетворение, видимо, по причине простоты исполнения твор­ческой задачи. Имея дело с таким необычным художником-аутистом, врач тра­тит не один час, оставаясь бессильным в многочисленных попытках установить с ним контакт. И только когда врачу приходит в голову поместить рядом с рисун­ком больного свой рисунок такой же птицы, фактически повторив его, пациент оживает. Он с радостью приглашает доктора в полет в ту страну, где все хорошо и о которой он все время пытался рассказать своими предыдущими рисунками. Есть какая-то загадка в том, что и в психике здорового человека повторение ча­сто связано с положительной эмоцией. Так происходит и в жизни, и в искусстве, когда речь идет о переживании особо ценного. Чтобы насладиться таким пере­живанием, нужно забыть обо всем другом, кроме объекта наслаждения. Толь­ко в эти мгновения отключаются как рацио, так и многие звенья рецептивной чувственности. И то, и другое отвлекает от наслаждения. Примером внедрения в нормативную культуру повторения могут служить коннотации. Кто раньше прибегал к перечитыванию текстов, когда оно не было эстетической нормой чтения? Только маргиналы, к которым Р. Барт относит детей, стариков и препо­давателей учебных заведений. Каждый из них перечитывал книгу в силу особых обстоятельств: дети — из интереса, старики — потому что подводит память, а пре­подаватели — по необходимости, чтобы лучше подготовиться к своим занятиям. Но когда коннотации начинают приобретать нормативный характер, то дети, старики и преподаватели превращаются из маргиналов в законодателей совре­менных эстетических вкусов. Особую ценность приобретает здесь искусство; оно становится ничем не заменимым источником повторения. «Произведение искус­ства, — пишет Делез, — повторяют как непонятийное особенное — не случайно поэму нужно выучить наизусть. Голова — орган обменов, а сердце — влюбленный орган повторения». Значение повторов со стороны нормативной культуры ши­роко признано в лингвистике. «Речь идет о типичном лексико-грамматическом явлении в построении текста, в цементировании его формы и смысла, которое называется «повтор», итерация. В рамках лингвистики текста он является по­пулярным потому, что без его организующей функции в принципе невозможно текстопостроение. Именно для того, чтобы не разрушиться ни по форме, ни по содержанию, текст пользуется целым набором формально смысловых «скреп». Среди них центральными, по нашему мнению, являются субстантивные повторы и личные местоимения». В философии необходимость изучения повторов крайне важна в связи с угрозой человеку со стороны набирающей силу машинной (элек­тронной и др.) цивилизации. Повтор, как ничто другое, оказался защитником традиционной культуры со стороны реалистических эстетических принципов, таких, как античный мимесис и возрожденческая линейная перспектива.

Примеры с повторами у больных и здоровых еще раз показывают, насколь­ко тонка грань между здоровьем и болезнью. Еще раз убедиться в этом помо­гает обращение к гуманитарным технологиям, остро ставящим сегодня вопрос о сближении философии и психологии в лечении душевных болезней. Подчер­кивая особую роль психологических методов в лечении душевных расстройств, А. Менегетти пишет: «Вплоть до ХVIII в. психология добивалась больших успе­хов, исследуя внутренний психический мир человека, ибо ею занимались фило­софы и теологи — великие учителя прошлого. Однако сейчас она «перекочевала на больничную койку», то есть стала заниматься людьми, полностью «вычеркну­тыми» из логики жизни». Как же повернуть психологию от «койки» вновь к фи­лософии?

Если рассматривать болезнь как следствие определенной информационной ошибки, то обнаружится некоторая связь: люди с пораженной психикой, как правило, хорошо защищены от соматических заболеваний, и наоборот, сомати­ческими заболеваниями, как уже было сказано, часто страдают те, кто духовно высокоорганизован. Гуманитарным методом лечения в данном случае могла бы быть некая «прививка шизофрении» высокоразвитому интеллекту. В целом же, технология лечения, включающая гуманитарную составляющую, должна быть поставлена в прямую связь с явлениями метаболизма, как энергетического, на­целенного на биологические процессы, так и информационного. «Пока жив орга­низм, до тех пор продолжаются процессы материально-энергетического обмена между ним и внешней средой… Однако для того, чтобы получить энергию, необ­ходимую для жизни, организм должен уметь ориентироваться в окружающем его мире. Поэтому уже на ранних этапах развития живой природы наряду с процес­сами энергетического метаболизма возникают процессы информационного ме­таболизма, основанные на обмене информацией между организмом и окружаю­щей средой», — отмечает А. Кемпинский. Взаимодействуя со средой, физический и информационный метаболизмы формируют психологические типы, такие, как интроверты и экстраверты, а также известные всем холерики, сангвиники, флег­матики и меланхолики. Большая их часть считается в психическом отношении нормальной.

Среди отклоняющихся от психической нормы наиболее интересными для философа могут быть обсессивные психопаты и шизоиды. Здесь явление инфор­мационного метаболизма, наиболее близкое гуманитарной сфере, выражает себя наиболее отчетливо. Обсессивные психопаты всегда живут под гнетом чувства долга. Императив долженствования направляет и организует всю эмоциональ­ную сферу обсессивного психопата. Для него любая радость воспринимается одновременно с чувством вины. Сравнивая данные психические типы, А. Кем­пинский пишет: «Если у шизоида окружающее пространство имеет скорее аб­страктный характер (не является реальным пространством) и позволяет ему реализовать собственные функциональные структуры, то у обсессивного пси­хопата пространство ограничено различными запретами и указаниями. Оно яв­ляется тесным и запутанным. В нем невозможно свободно передвигаться. Такая стесненность пространства является главной причиной ухудшения настроения». Здесь перед эстетикой и искусством открываются неограниченные возможности активно влиять на душевное состояние через организацию пространства вокруг больного по законам гармонии.

Оставаясь пленником своего «я должен», обсессивный психопат ощущает нехватку эмоционального развития, что вызывает у него повышенную агрессив­ность. С другой стороны, радость и удовлетворение у такого больного напрямую связаны с выполнением обязанностей и следованию нормам. «Это радость, — отмечает Кемпинский, — с оттенком мазохизма. Путы, конечно, жмут, но чем сильнее их давление, тем сильнее степень удовлетворенности». В данном случае рекомендациями психолога и философа, разработчиков гуманитарных техноло­гий, могло бы быть стимулирование у больного экспансии скорее отрицательных, чем положительных эмоций. Мазохизм, таким образом, перестанет быть загад­кой для этики, неким экзотическим украшением нравственной позиции и пре­вратится в инструмент гармонизации душевных состояний. Между кантовским категорическим императивом и долженствованием обсессивного психопата, как ни странно звучит это сопоставление, сегодня также должны быть найдены ли­нии перехода. Технологически образцовый «невроз трансфера» З. Фрейда здесь может послужить примером для совместной работы психолога и философа над новой технологической связкой: следование нормам — агрессивность — эмоци­ональная удовлетворенность. «Если человек с чертами обсессивной личности начинает понимать, что каждый человек может испытывать как положительные, так и отрицательные эмоции, и что экспрессия отрицательных эмоций не являет­ся чем-то настолько страшным, как ему до сих пор казалось, то он приобретает большую свободу в своих эмоциональных контактах с окружающими и может не прятаться от них за барьером норм и табу», — пишет А. Кемпинский.

Болезни духа и тела, если попытаться соединить их вместе, принято относить к явлениям психосоматики. Со стороны духа это главным образом расстройства психики: депрессия, меланхолия, шизофрения, а также пищевые расстройства: анорексия и булимия. Со стороны тела — весь ряд грозных соматических болез­ней, таких, как туберкулез, рак, СПИД. Психосоматическими болезни становят­ся по мере выявления зависимости болезни тела от болезни духа. Установлено, например, что такие исторические личности, как Наполеон, З. Фрейд, Л. Витген­штейн, заболели и умерли от рака под влиянием тяжелых душевных пережива­ний, вызванных конкретными обстоятельствами: крахом карьеры завоевателя у Наполеона, семейными неурядицами у З. Фрейда, неудовлетворенностью усло­виями жизни и результатами научных поисков у Л. Витгенштейна.

Сегодня лечение духа, от которого зависит благополучие тела, во многом свя­зано с реализацией определенных психологических и философских программ. С ними тесно связаны разработки в области арт-терапии, партнерские отноше­ния художника с больными; некоторые восточные практики, такие, как йога и ме­дитация. Необходимым условием лечения болезней духа является обращение к ряду произведений литературной и философской классики, где явления психо­соматики не остались незамеченными писателями и философами.

Традиционно рассматривая проблемы духа и тела в качестве наиболее важ­ных, философия предлагала различные варианты ее решения. Наиболее ради­кальную позицию заняли стоики, отрицавшие любую связь между духом и те­лом. Медицина оказалась для стоиков противоположна человечности, поскольку доступ к духу оказался для нее полностью закрыт. Проблема не осталась незаме­ченной для Канта, отмечавшего, что «можно, конечно, посмеяться над стоиком, который в минуту нестерпимых подагрических болей кричит: боль, ты можешь мучить меня еще больше, но я никогда не признаю, что ты нечто злое!». Такое, как теперь мы видим, искусственное понимание добродетели не имело шанса ут­вердиться в будущем и уже выражение Шекспира из «Макбета»: «больны не те­лом, но душой» — сегодня нам гораздо ближе, чем нравственная позиция стои­ков. Стоическое противостояние души и тела имело определенную связь с одним из вариантов античного катарсиса, как очищения души от тела. Это не привыч­ное нам аристотелевское понимание катарсиса, предполагающее очищение стра­ стей и аффектов посредством искусства трагедии. В более ранних орфических верованиях существовала доктрина, согласно которой душа присутствует в теле в качестве наказания за грехи и только строгая аскеза может помочь освобожде­нию (очищению) души от тела. Христианский пост чем-то напоминает раннеан­тичную аскезу, в нем благодаря воздержанию от некоторых видов пищи так же достигается эффект катарсического очищения. Так мы подошли к анорексии, в которой, по-видимому, нет катарсиса, хотя больной и здесь чувствует облегче­ние благодаря голоду. Но мотивы голодания при анорексии нельзя назвать ме­тафизическими, как у орфиков и христиан. Современная анорексия — обычное заболевание, предполагающее медицинское вмешательство, в том числе арт-тера­певтическое.

Как лечить анорексию? Если я скажу, что нужно читать «Тошноту» Ж. — П. Сартра и «Голодарь» Ф. Кафки, то это может вызвать улыбку, поскольку не­вротика, своего типичного пациента, арт-терапевты учат «рисовать горе», «пи­сать грусть», «танцевать радость». Значительного эффекта достигают восточные практики, и прежде всего занятия йогой. Поэтому, в какой мере арт-терапевту необходимо собирать по крупицам широчайший опыт по меланхолии, начиная с одноименной картины А. Дюрера и фундаментальной «Анатомии меланхолии» Р. Бёртона, — на этот вопрос каждый арт-терапевт отвечает себе сам. Наиболее практичными для лечения анорексии считаются восточные практики — йога и медитация.

На ряд методов лечения душевных расстройств с помощью традиционного искусства и его сердцевины — художественности указывает М. Фуко, рассматри­вая историю безумия в классическую эпоху. Много веков европейская медицина с успехом использовала театральные и музыкальные приемы в лечебных целях. Когда при лечении использовались методы театрального воплощения, то арт-те­рапевтический эффект достигался в случае отождествления в сознании боль­ного иллюзорного и перцептивного образов. «Если иллюзия может показаться такой же правдивой, как и восприятие, то и восприятие, со своей стороны, мо­жет стать зримой и неопровержимой истиной иллюзии». Второй момент лече­ния сводился к продолжению реализации дискурса бреда таким образом, чтобы, «продолжая язык бреда, не нарушая его законов и не выходя из его неограничен­ной власти», превратить все это в драматическое представление. Таким образом, технологической стороной лечения становилось сведение метода театрального воплощения к определенной хитрости, которая, во‑первых, «доставляет больно­му перцептивное подтверждение его иллюзий», а, во‑вторых, лукаво воссоздавая бред, иллюзия «создает реальную дистанцию между ним и больным и тем самым освобождает от него больного».

Подчеркивая особую роль искусства как терапии, Фуко отмечает, что «целая традиция западной медицины, у истоков которой стоял Гиппократ, внезапно схо­дится в данной точке с одной из высших форм театрального опыта». Не меньшее значение в продвижении теории и практики арт-терапии Фуко придает Фрей­ду. «Фрейд вновь стал рассматривать безумие на уровне языка, восстанавливая один из центральных элементов опыта, обреченного позитивизмом на немоту; он не дополнил список психологических средств лечения безумия каким-то глав­ным, высшим лекарством, — нет, он вернул медицинской мысли понятие о воз­можности диалога с неразумием», — пишет Фуко.

Музыкальное искусство, в отличие от театрального, привлекалось тради­ционной медициной в качестве прямого и непосредственного воздействия на больного, как если бы человек реагировал на музыку так, словно он и есть сам инструмент, поясняет Фуко. В этом случае «нервная система вибрирует вме­сте с музыкой, которой наполнен воздух… гармоническая структура созвучий влечет за собой гармоническое функционирование страстей». Описанный Фуко принцип резонанса, источником которого являются древнеиндийские мантры, чрезвычайно популярен в современной арт-терапии. Каждый орган, согласно данному принципу, обладает здоровой резонансной частотой. Если частота изме­няется, то орган начинает выбиваться из общего гармонического аккорда. Данное нарушение и влечет вслед за собой болезнь, лечение которой предполагает воз­вращение работы органа к исходному здоровому состоянию с помощью гармо­нии звуков.

Заключая, заметим, что только на первый взгляд может показаться, что арт-те­рапия и философия далеки друг от друга в лечении болезней духа и тела. В каждом из направлений арт-терапии, ориентированных на изобразительное искусство, хореографию, музыку или театр, присутствует своя философско-эстетическая со­ставляющая, и в целом, укрепляя дух, мы лечим тело, как и наоборот, многочис­ленные телесные практики, по законам психосоматики, врачуют наш дух.

Впервые опубликовано в сборнике «Странный художник» / Сост. А. С. Мигунов. — М.: Изд-во Standartu Spaustuve, 2015. — 256 с.

Размещено с любезного разрешения составителей сборника.